Выдумали диету лечить голодом что у них немецкая жидкостная натура
– Прошу! – сказал Собакевич.
Засим, подошедши к столу, где была закуска, гость и хозяин выпили как следует по рюмке водки, закусили, как закусывает вся пространная Россия по городам и деревням, то есть всякими соленостями и иными возбуждающими благодатями, и потекли все в столовую; впереди их, как плавный гусь, понеслась хозяйка. Небольшой стол был накрыт на четыре прибора. На четвертое место явилась очень скоро, трудно сказать утвердительно, кто такая, дама или девица, родственница, домоводка или просто проживающая в доме: что-то без чепца, около тридцати лет, в пестром платке. Есть лица, которые существуют на свете не как предмет, а как посторонние крапинки или пятнышки на предмете. Сидят они на том же месте, одинаково держат голову, их почти готов принять за мебель и думаешь, что отроду еще не выходило слово из таких уст; а где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го!
– Щи, моя душа, сегодня очень хороши! – сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками. – Эдакой няни, – продолжал он, обратившись к Чичикову, – вы не будете есть в городе, там вам черт знает что подадут!
– У губернатора, однако ж, недурен стол, – сказал Чичиков.
– Да знаете ли, из чего это все готовится? вы есть не станете, когда узнаете.
– Не знаю, как приготовляется, об этом я не могу судить, но свиные котлеты и разварная рыба были превосходны.
– Это вам так показалось. Ведь я знаю, что они на рынке покупают. Купит вон тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет его, да и подает на стол вместо зайца.
– Фу! какую ты неприятность говоришь, – сказала супруга Собакевича.
– А что ж, душенька, так у них делается, я не виноват, так у них у всех делается. Все что ни есть ненужного, что Акулька у нас бросает, с позволения сказать, в помойную лохань, они его в суп! да в суп! туда его!
– Ты за столом всегда эдакое расскажешь! – возразила опять супруга Собакевича.
– Что ж, душа моя, – сказал Собакевич, – если б я сам это делал, но я тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть. Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа. Возьмите барана, – продолжал он, обращаясь к Чичикову, – это бараний бок с кашей! Это не те фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется! Это все выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят! Нет, это всё не то, это всё выдумки, это всё… – Здесь Собакевич даже сердито покачал головою. – Толкуют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье – фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично. У меня не так. У меня когда свинина – всю свинью давай на стол, баранина – всего барана тащи, гусь – всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует. – Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсосал до последней косточки.
«Да, – подумал Чичиков, – у этого губа не дура».
– У меня не так, – говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, – у меня не так, как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!
– Кто такой этот Плюшкин? – спросил Чичиков.
– Мошенник, – отвечал Собакевич. – Такой скряга, какого вообразить трудно. В тюрьме колодники лучше живут, чем он: всех людей переморил голодом.
– Вправду! – подхватил с участием Чичиков. – И вы говорите, что у него, точно, люди умирают в большом количестве?
– Как мухи мрут.
– Неужели как мухи! А позвольте спросить, как далеко живет он от вас?
– В пяти верстах.
– В пяти верстах! – воскликнул Чичиков и даже почувствовал небольшое сердечное биение. – Но если выехать из ваших ворот, это будет направо или налево?
– Я вам даже не советую дороги знать к этой собаке! – сказал Собакевич. – Извинительней сходить в какое-нибудь непристойное место, чем к нему.
– Нет, я спросил не для каких-либо, а потому только, что интересуюсь познанием всякого рода мест, – отвечал на это Чичиков.
За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки, потом индюк ростом в теленка, набитый всяким добром: яйцами, рисом, печенками и невесть чем, что все ложилось комом в желудке. Этим обед и кончился; но когда встали из-за стола, Чичиков почувствовал в себе тяжести на целый пуд больше. Пошли в гостиную, где уже очутилось на блюдечке варенье – ни груша, ни слива, ни иная ягода, до которого, впрочем, не дотронулись ни гость, ни хозяин. Хозяйка вышла, с тем чтобы накласть его и на другие блюдечки. Воспользовавшись ее отсутствием, Чичиков обратился к Собакевичу, который, лежа в креслах, только покряхтывал после такого сытного обеда и издавал ртом какие-то невнятные звуки, крестясь и закрывая поминутно его рукою. Чичиков обратился к нему с такими словами:
– Я хотел было поговорить с вами об одном дельце.
– Вот еще варенье, – сказала хозяйка, возвращаясь с блюдечком, – редька, варенная в меду!
– А вот мы его после! – сказал Собакевич. – Ты ступай теперь в свою комнату, мы с Павлом Ивановичем скинем фраки, маленько приотдохнем!
Хозяйка уже изъявила было готовность послать за пуховиками и подушками, но хозяин сказал: «Ничего, мы отдохнем в креслах», – и хозяйка ушла…”
Источник
— Мы об вас вспоминали у председателя палаты, у Ивана Григорьевича, — сказал наконец Чичиков, видя, что никто не располагается начинать разговора, — в прошедший четверг. Очень приятно провели там время.
— Да, я не был тогда у председателя, — отвечал Собакевич.
— А прекрасный человек!
— Кто такой? — сказал Собакевич, глядя на угол печи.
— Председатель.
— Ну, может быть, это вам так показалось: он только что масон, а такой дурак, какого свет не производил.
Чичиков немного озадачился таким отчасти резким определением, но потом, поправившись, продолжал:
— Конечно, всякий человек не без слабостей, но зато губернатор какой превосходный человек!
— Губернатор превосходный человек?
— Да, не правда ли?
— Первый разбойник в мире!
— Как, губернатор разбойник? — сказал Чичиков и совершенно не мог понять, как губернатор мог попасть в разбойники. — Признаюсь, этого я бы никак не подумал, — продолжал он. — Но позвольте, однако же, заметить: поступки его совершенно не такие, напротив, скорее даже мягкости в нем много. — Тут он привел в доказательство даже кошельки, вышитые его собственными руками, и отозвался с похвалою об ласковом выражении лица его.
— И лицо разбойничье! — сказал Собакевич. — Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу — зарежет, за копейку зарежет! Он да еще вице-губернатор — это Гога и Магога!
«Нет, он с ними не в ладах, — подумал про себя Чичиков. — А вот заговорю я с ним о полицеймейстере: он, кажется, друг его».
— Впрочем, что до меня, — сказал он, — мне, признаюсь, более всех нравится полицеймейстер. Какой-то этакой характер прямой, открытый; в лице видно что-то простосердечное.
— Мошенник! — сказал Собакевич очень хладнокровно, — продаст, обманет, еще и пообедает с вами! Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья.
После таких похвальных, хотя несколько кратких биографий Чичиков увидел, что о других чиновниках нечего упоминать и вспомнил, что Собакевич не любил ни о ком хорошо отзываться.
— Что ж, душенька, пойдем обедать, — сказала Собакевичу его супруга.
— Прошу! — сказал Собакевич.
Засим, подошевши к столу, где была закуска, гость и хозяин выпили как следует по рюмке водки, закусили, как закусывает вся пространная Россия по городам и деревням, то есть всякими соленостями и иными возбуждающими благодатями, и потекли все в столовую; впереди их, как плавный гусь, понеслась хозяйка. Небольшой стол был накрыт на четыре прибора. На четвертое место явилась очень скоро, трудно сказать утвердительно, кто такая, дама или девица, родственница, домоводка или просто проживающая в доме: что-то без чепца, около тридцати лет, в пестром платке. Есть лица, которые существуют на свете не как предмет, а как посторонние крапинки или пятнышки на предмете. Сидят они на том же месте, одинаково держат голову, их почти готов принять за мебель и думаешь, что отроду еще не выходило слово из таких уст; а где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го!
— Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками. — Эдакой няни, — продолжал он, обратившись к Чичикову, — вы не будете есть в городе, там вам черт знает что подадут!
— У губернатора, однако ж, недурен стол, — сказал Чичиков.
— Да знаете ли, из чего это все готовится? вы есть не станете, когда узнаете.
— Не знаю, как приготовляется, об этом я не могу судить, но свиные котлеты и разварная рыба были превосходны.
— Это вам так показалось. Ведь я знаю, что они на рынке покупают. Купит вон тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет его, да и подает на стол вместо зайца.
— Фу! какую ты неприятность говоришь, — сказала супруга Собакевича.
— А что ж, душенька, так у них делается, я не виноват, так у них у всех делается. Все что ни есть ненужного, что Акулька у нас бросает, с позволения сказать, в помойную лохань, они его в суп! да в суп! туда его!
— Ты за столом всегда эдакое расскажешь! — возразила опять супруга Собакевича.
— Что ж, душа моя, — сказал Собакевич, — если б я сам это делал, но я тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть. Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа. Возьмите барана, — продолжал он, обращаясь к Чичикову, — это бараний бок с кашей! Это не те фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется! Это все выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят! Нет, это все не то, это всё выдумки, это всё… — Здесь Собакевич даже сердито покачал головою. — Толкуют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье — фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично. У меня не так. У меня когда свинина — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует. — Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсосал до последней косточки.
«Да, — подумал Чичиков, — у этого губа не дура».
— У меня не так, — говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у меня не так, как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!
— Кто такой этот Плюшкин? — спросил Чичиков.
— Мошенник, — отвечал Собакевич. — Такой скряга, какого вообразитъ трудно. В тюрьме колодники лучше живут, чем он: всех людей переморил голодом.
— Вправду! — подхватил с участием Чичиков. — И вы говорите, что у него, точно, люди умирают в большом количестве?
— Как мухи мрут.
— Неужели как мухи! А позвольте спросить, как далеко живет он от вас?
— В пяти верстах.
— В пяти верстах! — воскликнул Чичиков и даже почувствовал небольшое сердечное биение. — Но если выехать из ваших ворот, это будет направо или налево?
— Я вам даже не советую дороги знать к этой собаке! — сказал Собакевич. — Извинительней сходить в какое-нибудь непристойное место, чем к нему.
— Нет, я спросил не для каких-либо, а потому только, что интересуюсь познанием всякого рода мест, — отвечал на это Чичиков.
За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки, потом индюк ростом в теленка, набитый всяким добром: яйцами, рисом, печенками и невесть чем, что все ложилось комом в желудке. Этим обед и кончился; но когда встали из-за стола, Чичиков почувствовал в себе тяжести на целый пуд больше. Пошли в гостиную, где уже очутилось на блюдечке варенье — ни груша, ни слива, ни иная ягода, до которого, впрочем, не дотронулись ни гость, ни хозяин. Хозяйка вышла, с тем чтобы накласть его и на другие блюдечки. Воспользовавшись ее отсутствием, Чичиков обратился к Собакевичу, который, лежа в креслах, только покряхтывал после такого сытного обеда и издавал ртом какие-то невнятные звуки, крестясь и закрывая поминутно его рукою. Чичиков обратился к нему с такими словами:
— Я хотел было поговорить с вами об одном дельце.
— Вот еще варенье, — сказала хозяйка, возвращаясь с блюдечком, — редька, варенная в меду!
— А вот мы его после! — сказал Собакевич. — Ты ступай теперь в свою комнату, мы с Павлом Ивановичем скинем фраки, маленько приотдохнем!
Хозяйка уже изъявила было готовность послать за пуховиками и подушками, но хозяин сказал: «Ничего, мы отдохнем в креслах», — и хозяйка ушла.
Собакевич слегка принагнул голову, приготовляясь слышать, в чем было дельце.
Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются… Собакевич все слушал, наклонивши голову. И что по существующим положениям этого государства, в славе которому нет равного, ревизские души, окончивши жизненное поприще, числятся, однако ж, до подачи новой ревизской сказки наравне с живыми, чтоб таким образом не обременить присутственные места множеством мелочных и бесполезных справок и не увеличить сложность и без того уже весьма сложного государственного механизма… Собакевич все слушал, наклонивши голову, — и что, однако же, при всей справедливости этой меры она бывает отчасти тягостна для многих владельцев, обязывая их взносить подати так, как бы за живой предмет, и что он, чувствуя уважение личное к нему, готов бы даже отчасти принять на себя эту действительно тяжелую обязанность. Насчет главного предмета Чичиков выразился очень осторожно: никак не назвал души умершими, а только несуществующими.
Источник
Совершенно случайно я обнаружил в Гугле любопытную статью доктора филологических наук Валерия Сердюченко, посвящённую русской и советской литературе и еде. Мне так понравилась статья, что я решил её перепечатать для вас читатели “Избы”.
ВАЛЕРИЙ СЕРДЮЧЕНКО. “Русская литература и еда”.
————————————————–
“Миром правят голод и любовь”,- сказал Шиллер. Сам Христос не смог преодолеть в человеке этих адамовых знаменателей, вложенных в него десницей Господа, и потерпел поражение.
Кушать любят все. Русские тоже. Но у одних этот процесс доведён до гастрономического совершенства(китайская кухня, французская кухня), другие же опрокидывают в себя стакан тростниковой водки, закусывают его хорошим куском собачатины и считают проблему решённой.
Первые называют вторых варварами, а вторые первых-гнилыми аристократами. И обе стороны по своему правы. Потому что национальная гастрономическая традиция может возникнуть только у развитого народа-именно в его культурном “дворянском” слое. Предлагаем афоризм :”Все бедные едят одинаково, все богатые-по разному”. Это ник5акая не укоризна, не марксистский дзен, а просто констатация факта.
Вооружившись таковым, отправимся на страницы художественной литературы, потому что кто, как не талантливые мастера пера, создают национальные кулинарные мифы. Энциклопедический “Большой кулинарный словарь” Александра Дюма-отца по сей день находится на кухонной полке у любого просвещённого француза. На Кубе вам предложат по крайней мере десять рыбных блюд “а ля Хэмингуэй”, а в отечественных ресторанах вы сможете полакомиться поджаркой “по булгаковски” или ассорти “Стива Облонский. Не будем копаться в литературных архивах, обратимся к классике. Вот как обедал главный персонаж русской словесности Евгений Онегин:
” Вошёл :и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Стразбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.”
Вчитаемся в эти строчки: из них явствует, что русская аристократия не жаловала отечественной кухни, как впрочем, и васе аристократии мира. Им непременно подавай что-то особенное, заморское, не такое, каким кормятся соотечественники. Не потому ли во все революции и смутные времена народ первым делом бросался колотить именно своих аристократов? Но не будем углубляться в эти социальные вопросы.
В отличии от аристократа Пушкина Гоголь был “почвенным” хохлом-патриотом и немедленно возразил сиятельному современнику устами сразу двух своих персонажей: Собакевича и Петуха из “Мёртвых душ”. Вот что отвечает Собакевич ресторатору Talon, у которого питался и Евгений Онегин:
” Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму её в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю на что устрица похожа”.
Не будем уточнять, на что именно у Гоголя похожа устрица:здесь дамы. Вернёмся к тексту:
“Это всё выдумали господа немцы да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят…У меня не так. У меня, когда свинина- всю свинью давай на стол, баранина-всего барана тащи, гусь-всего гуся. Лучше я съем двух бдюд, да съем в меру, как душа требует.- Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел всё, обгрыз, обсосал всё до последней косточки”.
Можно было бы продолжить подобные “кулинарные” цитаты , но для этого пришлось бы в этой статье переписать треть гоголевского шедевра. Воистину, это самая аппетитная книга в русской литературе.
Да и вся русская классика оставляет в этом смысле жизнерадостное впечатление. Количество съеденного и выпитого на её страницах поражает. Целомудренно сторонясь первого базового знаменателя жизни(плотской любви) , она отнюдь не избегала второго: её герои то и дело садятся за стол, встают из-за стола, со вкусом выпивают, закусывают, звенят столовыми приборами, передают друг другу блюда с аппетитною начинкою. Один из самых трогательных персонажей русской литературы Илья Ильич Обломов. Предлагаем читателю определить, чем ещё занимается Обломов, кроме сна и потребления пищи. Это чисто национальный парадокс: все главные герои “золотого века” русской литературы-обаятельные бездельники, начиная с Евгения Онегина и кончая чеховскими дачниками.
Зато герои Чехова едят ещё талантливее , чем гоголевские! У Чехова есть рассказ “Сирена”, который представляет собой развёрнутый путеводитель по гастрономическим соблазнам. Более гениальной кулинарной эпиталамы не знает история мировой литературы. Это утверждает ваш покорный слуга, доктор филологических наук, полжизни потративший на чтение книг. А вот чеховская оценка нашего учёного брата:
“Ежели, положим, вы едете с охоты домой и желаете с аппетитом пообедать, то никогда не нужно думать об умном; умное да учёное только аппетит отшибает. Сами изволите знать, философы и учёные насчёт еды самые последние люди и хуже их, извините, не едят даже свиньи”.
Я согласен с приведённой цитатой полностью.
С наступлением “серебряного века” литературный герой превращается из гурмана и раблезианца в декадентское теловычитание. Тема еды устраняется из литературы совершенно. По страницам художественных изданий начинают бродить потенциальные самоубийцы и женщины-вамп, предающиеся роковым страстям при свете звёзд. Максимум их желудочных искушений изложен в стихах Алесандра Блока:
” Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, аи”.
Это “золотое, как небо, аи” положено было закусывать парной клубникой, доставляемой из стеклянных теплиц Пармы(читай “Сёстры” Алексея Толстого). То есть, литературный герой вновь вернулся к европейским гастрономическим стандартам-к тем именно, которые так возмущали широкую душу Собакевича и рождали у него непристойные ассоциации. Несколько веков подряд русские повторяли “веселие на Руси есть ести и пити”, но пришли тонкоперстые Блок, Брюсов, Ахматова, Андрей Белый и попытались положить конец этому вульгарному увлечению своих соотечественников. Судьба всех четверых известна. Здоровое демократическое большинство подвергло их решительной обструкции.
В советскую эпоху застольная тематика практически исчезает со страниц литературы. Её герои начинают укреплять своё здоровье с помощью военно-спортивных спартакиад и туристических походов. О том, как питались в сталинские времена, можно прочитать в “Двенадцати стульях” Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Адресуем читателя, например, к вегетарианским диетам, которыми технолог Коля Калачов закармливал свою супругу:
” Лев Толстой,-сказал Коля дрожащим голосом,-тоже не ел мяса.- А когда он писал “Вону и мир”, он ел мясо! Ел,ел,ел! И когда “Анну Кренину” писал-лопал,лопал, лопал!…Попробовал бы он “Войну и мир” написать, сидя на вегетарианских сосисках”.
“Книга о вкусной и здоровой пищи”, изданная в эти годы громадными тиражами по личному указанию товарища Сталина и снабжённая его же эпиграфом “жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!”, является очередным русским парадоксом. Нация вела голодный, аскетичный, почти христианский образ жизни, ей было положено пахнуть не коньяком и шашлыками, а чистотой и свежестью, но Вождь не исключал для неё плотских раддостей в обозримом советском будущем. Максимумом разрешённой еды и любви в литературе того времени стал стахановский бутерброд и объятия выше пояса. Но согласитесь, читатель, было бы странно требовать от литературы лукулловых описаний в то время, как её народ строил, любил Сталина и голодал.
Сухорукого аскета Сталина сменил жизнелюбивый Никита Хрущёв. И советская литература сразу запестрела заграничными этикетками, сортами шотландского виски и американских сигарет. Эту революцию в кулинарном сознании соотечественников начал сам Хрущёв, построив в Новороссийске линию по производству “pepsi- cola”. Пепси-кола так ударила в голову россиянам, что надоевшие национальные блюда были забыты, а на гноризонте замаячили всевозможные тосты, гамбургеры и барбекю. Пионером внедрения западной гастрономии на литературных страницах стал Василий Аксёнов. Иные его позднесоветские сюжеты напоминают карту заграничных вин. Герои романа “Остров Крым” уничтожают такое количество виски, от которого западный литературный герой давно бы у же отправился на тот свет, но таковы “русские европейцы” или “европейские русские” : желудки у них в любом случае стальные.
Каковы кулинарные пристрастия современной русской литературы? Они отсутствуют. Ибо и сами её персонажи вызывают некоторое сомнение в их существовании. ВУ телевидении есть такое понятие “говорящая голова”. Вот такими говорящими головами населены произведения новейших российских сочинителей. Органы осязания, обоняния, прочие органолептические зоны подавлены у них полностью. От свежего воздуха они угорают, посланные в лес за пропитанием, возвращаются оттуда, укушенные вороной, с пакетом мухоморов и волчьих ягод подмышкой. Изо всех земных соблазнов они знают одну, но пламенную страсть:говорение слов. Собственно говоря, это некоторое литературное зазеркалье: в нём питаются словарями, бульонными кубиками, и увлечённо производят то, что Томас Манн назвал интеллектуальной “авласаквалаквой”. Читайте( а лучше не читайте) Виктора Пелевина, Владимира Сорокина, Юрия Буйду, позднего Аксёнова, и вы должы будете согласиться с этим.
Вообще говоря, по кулинарным пристрастиям данной литературы можно сказать многое о состоянии народа, которому она принадлежит. Если с её страниц исчезают обеденные столы, закуски, холодные и горячие блюда, свежие огурцы, повара, кухонные принадлежности- значит, с самим этим народом, а точнее, с его творческой интеллигенцией что-то не в порядке”.
P.S. замечательно интересная статья. А что Вы думаете по поводу темы, освещённой автором, Вы-читатели “Избы”?
Рейтинг работы: 5
Количество рецензий: 2
Количество сообщений: 2
Количество просмотров: 900
© 29.05.2011 Григорий Варшавский
Свидетельство о публикации: izba-2011-349860
Метки: еда, питьё, творчество,
Рубрика произведения: Разное -> Литературоведение
Источник