Какая диета связала льва толстого с альбертом эйнштейном

Тщетно пытаться в двух словах определить столь разностороннюю личность как Лев Толстой. Писатель? Философ? Но все писатели и философы — больше теоретики. Толстой же был практиком. Его учение, прежде всего, практично. Толстой оставил в наследство неблагодарному человечеству практическое руководство к началу духовного пути, которым шел сам, шаг за шагом, неустанно двигаясь в однажды выбранном направлении. Пророк? Это, пожалуй, точнее. Толстой действительно обладал пророческим даром и той удивительной интуицией, которая помогает различать зерна истины среди плевел. Его пророчества — не сентиментальные спекуляции, а разумная проповедь того, что исполнимо и важно. Это видно на примере долгого пути Льва Толстого к совершенству, первым шагом на котором он считал вегетарианство.
Долгий путь к вегетарианству
«У великих свои причуды, — подумает пожизненный обитатель серых многоэтажек, — разве их поймешь?» И все же, попытаемся.

Как это начиналось…

Многие современники Льва Николаевича связывают его вегетарианство с увлечением Индией — единственной страной с тысячелетними вегетарианскими традициями. У Ромена Роллана в книге «Жизнь Толстого» есть интересный эпизод.

Девятнадцатилетний юноша (Толстой) знакомится в казанском госпитале с буддийским ламой, от которого узнает об основополагающем принципе всех религий — ахимсе, ненасилии. Сам Ромен Роллан придает большое значение этому факту, хотя, если вспомнить сумасбродные выходки молодого писателя, который, по мнению современников, умел наслаждаться жизнью, этот ранний интерес к восточной мудрости все же не выходил за рамки обычной любознательности.

Тем не менее, в возрасте двадцати пяти лет среди правил, «коими стоит руководствоваться» в жизни, Лев Николаевич на первый план ставит воздержание в «пище и питие». Как тут ни возникнуть вопросу, откуда в уме молодого талантливого писателя могли родиться такие «опасные» мысли? Впрочем, в то время они и не были особенно серьезными, поскольку первые опыты строгой диеты Толстому удается поставить над собой только двенадцать лет спустя. В дневниках 1865 года он пишет: «Шесть дней я стараюсь есть как можно меньше, так что чувствую голод. Не пью ничего, кроме воды с пол рюмкой вина, и шесть дней я совершенно другой человек — я свеж, весел, голова ясна, я работаю, — пишу по 5 и 6 часов». Тогда же у Толстого появляется идея написать книгу под названием «Жранье».

Название, скажем, не очень изящное, но именно оно выражает отношение Толстого к этой рабской зависимости людей своего круга от наслаждений плоти. Думаю, именно в этой книге собирался Толстой выразить эти свои мысли: «Обычный день людей нашего круга начинается с каких — то совершенно безумных вещей — халата, туфель, щеток и пр. Для женщин еще хуже — корсет, прическа, всевозможные украшения, тесемочки, ленточки, завязочки, шпильки, булавки, брошки и т.д. Но вот приходит время завтракать. Все начинается с совещания с поваром, у которого, — отмечает писатель, — из всех слуг самое большое жалование. Общее обсуждение и заказ совершенно особенных изысканных блюд. Целая армия людей нанимается, чтобы тщательно приготовить кушанье и празднично убрать стол. Зачем все это? — спрашивает писатель. И тут же отвечает — для жранья!!!». «А там и весь день, — пишет Толстой, — проводится так, чтобы думать как можно меньше о работе и возможно больше об удовлетворении плоти. И никому из этих «добрых и нравственных» людей не приходит на ум подсчитать те средства, ту массу труда, которая была затрачена на то, чтоб они, в конце концов, удовлетворили свою плоть. У всякого человека, осознавшего это, немедленно должно возникнуть желание изменить свою жизнь и все свои привычки».

«Утонченная еда только названием отличается от обжорства, результат один — чрезвычайно полное тело, висящие подбородки и шеи, выпяченный живот. Еда — это то, что главным образом обсуждается в новомодных гостиных, пышных салонах, за столом. Могут ли тут, — спрашивает Толстой, — истинно духовные интересы стоять на первом плане?» «Ночная бабочка летит в огонь лампы, не зная боли ожога, и рыба глотает червяка на удочке, не зная опасности, а вот мы не расстаемся с чувственными наслаждениями, хотя отлично знаем, что они опутаны сетью безрассудства». Такой жизни Толстой противопоставляет категорическое требование воздержания. «Чем больше человек научится подчиняться этому, тем дороже ему будут духовные интересы жизни, и тем скорее он из материального превратится в радостное духовное существо».

К обстоятельному изучению индийской философии и эпоса он приступил лишь в конце семидесятых годов прошлого столетия. Примерно в это же время Толстой становится убежденным вегетарианцем и говорит о «духовном возрождении», которое наблюдает в себе.

«Мое питание состоит главным образом из горячей овсяной каши, которую я ем два раза в день с пшеничным хлебом. Кроме того, за обедом я ем щи или картофельный суп, гречневую кашу или картофель вареный или жареный на подсолнечном или горчичном масле и компот из чернослива и яблок. Здоровье мое не только не пострадало, но и значительно улучшилось с тех пор. Я отказался от молока, масла, яиц, сахара, чая и кофе». Он отказался еще и от рыбы, о чем сообщал корреспондентам. На недоуменные уговоры близких прекратить эту свою практику, так как вегетарианство может якобы неблагоприятно отразиться на его здоровье, Толстой отвечает, подчеркивая этические и духовные причины своего поведения: «Для человека, живущего для души, разрушение тела есть только освобождение». Он объясняет людям, что их тела также разрушаются, но для них страдание гораздо сильнее, ибо они «чтят себя телом, а не вечной душой». Тем не менее, доктор, который наблюдает за здоровьем писателя несколько лет подряд, отмечает значительное улучшение его и рекомендует Льву Николаевичу продолжать практиковать вегетарианство.

Казалось бы, близкий, любящий его человек — супруга писателя — могла бы разделить его отношение к жизни, попытаться понять, но…

Вот выдержки из дневника С.А.Толстой 1887 года.

«Уже неделя, как он опять вегетарианец, и это уже сказывается на его расположении духа. Он сегодня нарочно при мне заговаривает о зле денег и состояния, намекая на мое желание сохранить его для детей».

Пользуясь цитатами из ведической литературы, Толстой сравнивал супругу с ложкой, которая постоянно находится в контакте с супом, но так никогда и не узнает его вкуса.

Вскоре к увлечению Толстого присоединились его дочери. Татьяна Львовна составила сборник, который называется «Двести пятьдесят мыслей и изречений философов, поэтов и ученых о воздержании и вегетарианстве». А Мария Львовна помогала переводить с английского на русский книгу Уильямса «Этика пищи». Эта книга, представляющая собой собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей разных эпох — Пифагора, Сенеки, Мильтона, Шиллера, Байрона, — хранится в личной библиотеке Толстого с его пометками. Толстому особенно нравилась идея Эпикура о том, что главный опустошитель земли и всех морей — это желудок. Свояченица Толстого Татьяна Андреевна Кузьминская составила книгу «Вегетарианский стол» с рецептами блюд. Итак, большой обеденный стол семейства Толстых разделился на две половины. Во главе стола сидела Софья Андреевна Толстая, которая следила за тем, чтобы вегетарианская пища была достаточно калорийной, вкусной. В библиотеке Толстого есть масса книг с рецептами вегетарианской кухни, в которых можно найти пометки Софьи Андреевны Толстой.

В ведической литературе Толстой находит подтверждение своим идеям. Этический кодекс индусов, согласно которому запрещались убийства (в том числе, животных), утверждалась любовь к ближнему, непротивление злу насилием, отрешенность от внешнего мира и необходимость познания собственной души, оказался созвучным Толстому. «Я понял, — восклицает он, — в чем мое благо, и больше уже не могу делать то, что лишает меня блага!» «Во всех нравственных учениях устанавливается та лестница, которая, как говорит китайская мудрость, стоит от земли до неба и на которую восхождение не может происходить иначе как с низшей ступени».

Такой необходимой ступенью Толстой считает вегетарианство. В 1891 году пишет статью «Первая ступень», которая оказывает большое влияние на распространении вегетарианства в России того времени. Работая над ней, Толстой посещает тульскую бойню. Увиденные там жестокие, кровавые сцены убийства животных он описал с такой силой, что потрясенный читатель не мог не устыдиться своей причастности к этим убийствам. Желая возможно ярче представить мучения испытываемые животными, Толстой ведет нас к месту преступления, описывая со свойственной только ему одному живой наглядностью устройство помещений, орудия убийств, подвоз животных, обращение с ними возчиков, торговцев, мясников, равнодушие и грубость бойцов, которые хладнокровно режут корову, продолжая начатый разговор. Он изображает перед читателем ужасные сцены, предшествующие убою вола, которого тянут на веревке, привязанной за рога. Вол так упирался, что силою втащить двум людям его нельзя было. Тогда один из мясников заходил сзади, брал вола за хвост и скручивал его так, чтобы хрящи трещали. Наступает очередь бойца, — пишет Толстой, — он заносит кинжал над шеей и ударяет. Вол грохается тяжело на брюхо и начинает бить ногами. Тотчас один мясник наваливается на него и пригибает его голову к земле, а другой разрезает ему горло. Под поток хлынувшей крови весь измазанный кровью мальчик подставляет жестяной таз. Все это время вол не переставая дергает головой и бьется ногами. Таз наполняется, но вол продолжает биться. Когда один таз уже полон, мальчик подставляет другой. «Так поступали, — рассказывает Толстой, — со вторым, третьим, четвертым волом. Со всеми то же страшное зрелище: всякий раз свесившаяся голова с закушенным языком». «И, смотришь, нежная утонченная барыня будет пожирать трупы этих животных с полной уверенностью в своей правоте».

Примерно такое же отношение выражает Толстой и к охоте. «Для первобытного человека, — отмечает писатель, — охота, быть может, и была естественным занятием, в настоящее же время она означает добровольное возвращение к варварскому занятию».

«Распороть животному брюхо, размозжить его голову о дерево. Разорвать его на части и т.п., все это — самые обыкновенные и даже обязательные поступки на охоте».

Однажды на охоте Толстой подстрелил волка, а затем палкой добивал зверя, метя прямо в переносицу. Все это время волк смотрел ему прямо в глаза, испуская при каждом ударе долгий глухой вздох.

Вечером в постели Толстой поймал себя на мысли, что он с начала и до конца испытывает чувство глубокого наслаждения от этого убийства. «Вначале они загоняли зверя, потом он подстрелил его, потом…» Но вскоре к этому сладкому чувству примешалось нечто новое.

«Это было осознание наказуемого злодеяния. Я не мог освободиться от этого осознания, как ни старался оправдать себя».

Однажды Лев Николаевич проезжал через деревню на телеге с грубым мужиком -пьяницей. В то время как раз резали поросенка, и тот визжал похожим на человеческий криком. Уже, будучи подрезанным, он вырвался и, визжа, весь в крови, носился по улице. И этот мужик, грубый извозчик в сердцах воскликнул: «Неужели нет больше Бога!?» Это совершенно инстинктивное восклицание, — отмечает Толстой, — ясно показывает, что сильное отвращение ко всякому убийству заложено в груди человека, и что мы подавляем это естественное чувство потому только, что рассудок не хочет мириться с состраданием, точно так же, как мы заглушаем или убиваем голос совести, когда холодный расчет этого требует».